Клайв Льюис - Космическая трилогия [сборник]
Описание наше длинно. Самое важное, что случилось с Джейн за всю ее жизнь, уместилось в миг, который едва ли можно назвать временем. Рука ее схватила лишь память о нем. И сразу же изо всех уголков души заговорили голоса: «Берегись! Не сходи с ума. Не поддавайся!» Потом вкрадчивей и тише:
«Теперь и у тебя есть мистический опыт. Это интересно. Это очень редко. Ты будешь лучше понимать поэтов-метафизиков». И, наконец:
«Это понравится ему».
Но система укреплений, оберегавшая ее, уже пала, и она не слушала ничего.
ГЛАВА XV
БОГИ СПУСКАЮТСЯ НА ЗЕМЛЮ
Усадьба святой Анны была пуста. Только в кухне, поближе к огню, сидели Димбл, Деннистон, Макфи и дамы, а далеко от них, в синей комнате, — Мерлин и Пендрагон.
Если бы кто-нибудь поднялся по лестнице, ему уже в коридоре преградил бы путь не страх, а какой-то на ощупь ощутимый барьер. Если бы он все же прошел дальше, он услышал бы какие-то звуки, но не голоса, и увидал бы свет под дверью синей комнаты. Двери бы он не достиг, но ему бы показалось, что дом дрожит и покачивается, словно корабль, и он почувствовал бы, что Земля — не прочное дно мироздания, а шарик, катящийся сквозь густую, населенную среду.
Мерлин и Рэнсом стали ждать своих гостей, как только село солнце. Рэнсом лежал, Мерлин сидел рядом, сложив руки и слегка подавшись вперед. Иногда по его бурой щеке скатывалась капля пота. Поначалу он думал ждать на коленях, но Рэнсом этого не разрешил и сказал: «Помни, они — служители, как и мы с тобой!» Занавесей не задернули, света не зажигали, но в окна вливался свет, сперва морозно-алый, потом — звездный.
На. кухне пили чай, когда что-то случилось. До сих пор все говорили потише, как дети, которые боятся помешать взрослым, занятым чем-нибудь непонятным — скажем, читающим завещание. Вдруг они заговорили громко, разом, перебивая друг друга. Со стороны могло показаться, что они пьяны. Никому не удалось припомнить потом, о чем шла речь. Они играли не словами, а мыслями, парадоксами, образами, выдумками, и гипотезы — то ли смешные, то ли серьезные — рождались одна за другой. Даже Айви забыла свою печаль, а матушка Димбл часто рассказывала впоследствии, как муж ее и Артур, стоя у камина, с небывалым блеском вели словесный поединок, взмывая все выше, словно птицы или самолеты в бою. За всю свою жизнь она не слышала такого красноречия, такого точного ритма, таких догадок и метафор. Но вспомнить, о чем они говорили, она не могла.
Вдруг все замолкли, словно улегся ветер. Усталые, несколько ошеломленные, они глядели друг на друга; а наверху тем временем происходило иное.
Рэнсом вцепился в край тахты, Мерлин сжал губы. По комнате разлился свет, который никто из людей не мог бы ни назвать, ни вообразить. Больше ничего, только свет. Сердца у обоих мужчин забились так быстро, что им показалось, будто тела их сейчас разобьются вдребезги. Но разлетелись не тела их, а разум: желания, воспоминания, мысли дробились и снова сливались в сверкающие шарики. К их счастью, они любили стихи; тот, кто не приучен видеть сразу и два, и три, и больше смыслов, просто не вынес бы этого. Рэнсом, много лет изучавший слово, испытывал небесное наслаждение. Он находился в самом сердце речи, в раскаленном горниле языка. Ибо сам повелитель смыслов, вестник, герольд, глашатай явился в его дом. Пришел уарса, который всех ближе к Солнцу, — Виритрильбия, звавшийся Гермесом, Меркурием на Земле.
На кухне все растерянно молчали. Джейн чуть было не заснула, но ее разбудил стук выпавшей из рук книги. Было очень тепло. Она всегда любила, когда в камине — дрова, а не уголь, но сейчас поленья пахли особенно приятно, так приятно, что ей вспомнились ладан и фимиам. Димблы тихо беседовали друг с другом, лица их изменились. Теперь они казались не старыми, а вызревшими, как поле в августе, спокойное, золотое, налившееся исполненной надеждой. Артур что-то шептал Камилле. На них она даже не могла смотреть — не из зависти, но потому, что их окружало невыносимое сиянье. У ног их — мягко и легко, как дети, — плясали человечки, не грубые и не смешные, а светлые, с пестрыми крылышками и палочками из слоновой кости.
Мерлин и Рэнсом тоже ощутили, что стало теплее. Окна сами собой распахнулись, но извне ворвался не холод, а теплый ветер, который и летом редко дует в Англии. По щекам Рэнсома потекли слезы. Только он знал, какие моря и острова овевает это тепло. Мерлин этого не знал, но и у него заныла та неизлечимая рана, с которой родится человек, и жалобные, древние причитанья полились с его уст. Стало еще жарче. Оба вздрогнули: Мерлин — потому что не понимал, Рэнсом — потому что понял. В комнату ворвался яркий свет, убийственный и жертвенный свет любви — не той, умягченной Воплощением, которую знают люди, а той, что обитает в третьем небе. Мерлин и Рэнсом ощущали, что сейчас она сожжет их. Они ощущали, что вынести ее не могут. Они ощущали, что не снесут ее ухода. Так вошла Переландра, которую звали на Земле Афродитой и Венерой.
Внизу, на кухне, Макфи шумно двинул стулом по плиточному полу, словно грифелем по доске.
— Джентльмены! — воскликнул он. — Какой позор! Как нам не стыдно тут сидеть!
Глаза у Камиллы сверкнули.
— Идем! — воскликнула она. — Идем же!
— О чем вы, Макфи? — спросил Димбл.
— О битве! — вскричала Камилла.
— Один сержант говорил, — сказал Макфи, — «Ух, хорошо, когда ему голову проломишь!»
— Господи, какая гадость! — сказала матушка Димбл.
— Это, конечно, жутковато, — сказала Камилла. — Но… ах, вскочить бы сейчас на коня!..
— Не понимаю, — сказал Димбл. — Я не храбр. Но, знаете ли, мне показалось, что я уже не так боюсь раны или смерти…
— Да, нас ведь могут убить, — сказала Джейн.
— Когда мы вместе, — сказала миссис Димбл, — было бы… нет, я совсем не герой… но все же это хорошая смерть.
И каждый, взглянув на другого, подумал: «С ним не страшно умереть».
Наверху было примерно то же самое. Мерлин видел знамя Пречистой над тяжкою конницей бриттов, римлян и светловолосых варваров. Он слышал, как лязгают мечи о дерево щитов, как воют люди, свищут стрелы. Видел он и вечер, костры на холме, отраженья звезд в кровавой воде, орлов в темнеющем небе. Рэнсом, должно быть, вспоминал пещеры Переландры. Но это прошло быстро. Бодрый холод морским ветром ворвался к ним, и оба они ощутили неукоснительный ритм мирозданья, смену зимы и лета, танец атомов, повиновенье серафимов. Под грузом повиновения воля их держалась прямо, они стояли весело, трезвенно и бодро, не ведая ни страхов, ни забот, и жизнь обрела для них торжественную легкость победного шествия. Как человек, коснувшийся лезвия, Рэнсом узнал чистый холод Малакандры, которого звали на Земле Марсом, Маверсом, Тором; и приветствовал своих гостей на небесном языке.
